Морозно-ветреное утро зимнего месяца, какого именно, не помню. Помню всё остальное, до мельчайших деталей. Ничего особенного в то утро не произошло. Я вышел в сад впервые после болезни, обвязанный по самые глаза шерстяным шарфом, осунувшийся и пропахший эвкалиптовым маслом. Большой эвкалипт рос на заднем дворе. По осени Сона собирала его листву, плотно укладывала в стеклянную банку, заливала растительным маслом и настаивала двадцать дней. Отжимала листья руками, процеживала - получался целебный эликсир. Это было утро долгожданной свободы, о которой мечтал все дни вынужденного домашнего заточения. Мама и в тот день меня бы не выпустила, но поняла: если не выйду хотя бы в сад, сбегу к морю. Со мной можно договориться, удержать - нет. Ботинки скользят на лестнице, под ними хрустит ледяная корка, от морозного воздуха чуть кружится голова. Подбегает Пялянг, жмётся к моей ноге, вместе со мной делает осторожные шаги, словно страхует. В кармане куртки пирожок с мясом, только из духовки, пёс их любит. На пятом шаге под дуновением ветерка Пялянг унюхивает знакомый аромат, тычет носом в курточную полу. «Подожди, обжора, дай до скамейки дойти!» Заснеженный сад чёрно-белый. Светлого больше - слепит глаза, проникает внутрь холодным вдохом, будто расширяет пространство для нового. Например, для любви. Над скамейкой Асад приделал навес, поэтому она сухая, слегка заледеневшая. Надевая шерстяную варежку, расчищаю два места - себе и Пялянгу. Сидим, наслаждаемся тишиной. Мохнатые хлопья в беспорядочном метании покрывают белизной бугорки коричневой земли, скрывая