как Мартин Иден кинулся в драку и спас его, сам спаситель, нахмурив брови, размышлял о том, какого сейчас свалял дурака, и отчаянней прежнего бился над задачей, как же себя вести среди этих людей. Нет, у него явно ничего не получается. Он не их племени и языка их не знает, так определил он для себя. Подделываться под них он не сумеет. Маскарад не удастся, да и не по нём это - рядиться в чужие одежды. Притворство и хитрости не в его натуре. Будь что будет, а надо оставаться самим собой. Говорить на их языке он ещё не умеет, но ничего, научится. Это он решил твёрдо. А пока, чем играть в молчанку, станет разговаривать как умеет, только малость поприличней, чтоб понимали и не больно возмущались. А ещё не станет он, хотя и молча, делать вид, будто в чём смыслит, если на самом деле не смыслит. Так он порешил, и, когда братья, заговорив про университетские занятия, несколько раз произнесли слово «триг», Мартин спросил:
- А это чего такое «григ»?
- Тригонометрия, - сказал Норман. - Высший раздел матики.
- А матика это чего? - последовал новый вопрос, и все засмеялись - на этот раз виной тому был Норман.
- Математика... арифметика, - последовал ответ.
Мартин кивнул. Ему приоткрылись беспредельные горизонты познания. Всё, что он видел, становилось для него осязаемым. При редкостной силе его воображения даже
отвлечённое обретало ощутимые формы. В мозгу совершалась некая алхимия, и тригонометрия, математика, сама область знаний, которую они обозначали, обратилась в красочную картину. Мартин увидел зелень листвы и прогалины3 в лесу - то в мягком полумраке, то искрящиеся на солнце. Издалека очертания были смутны, затуманены сиреневой дымкой, но за сиреневой этой дымкой ждало очарование неведомого, прелесть тайного. Он словно хлебнул вина. Впереди - приключения, дело и для ума, и для рук, мир, который надо покорить, и вмиг из глубин сознания вырвалась мысль: покорить, завоевать для неё, этой воздушной, бледной, точно лилия, девушки, что сидит рядом...
И Руфь, глянув через плечо, увидела отблески этого на его лице. Лицо преобразилось, огромные глаза сияли на нём, и сквозь завесу звуков созерцали трепетный пульс жизни, исполинские видения, созданные самим его духом. Она поразилась. Грубый нескладный невежа исчез. Плохо сшитое платье, руки в ссадинах, обожжённое солнцем лицо остались, но казались теперь тюремной решёткой, из-за которой глядит великая душа, безмолвная, бессловесная, оттого что не умеет выразиться вслух. То было мимолётное озарение, в следующий миг Руфь опять увидела перед собой неотёсанного парня и посмеялась над прихотью своей фантазии. Но что-то от этого мимолётного впечатления осталось. И когда Мартину пришла пора уходить, и он стал неуклюже прощаться, она дала ему почитать том Суинберна и ещё Браунинга...