– Нет, нет, нисколько... – ответил он. – Я просто решил больше не отлучаться из дому... Другого выхода у меня нет. Оставить чемодан я боюсь, а доверить мне его некому... Поэтому я распорядился, чтобы еду мне приносили сюда, прямо в комнату. – Но ведь вам, наверное, в тягость такое полное затворничество? – Нет, нет, ничуть... Ко всему привыкаешь... Я гляжу из окна на прохожих, на машины... И потом, знаете, при этом образе жизни я наконец изведал чувство полной безопасности... Прежде я, бывало, выходил завтракать и целый час не знал покоя: всё думал, не случилось ли чего в моё отсутствие... Конечно, дома оставалась моя бедная жена, но я представить себе не мог, как она справится с револьвером, особенно при её больном сердце... А теперь я держу дверь приоткрытой, и чемодан всегда у меня на глазах... Стало быть, всё, чем я дорожу, всегда со мной... А это вознаграждает меня за многие лишения... Очень вам признателен, мой друг, за вашу готовность помочь мне, но мне ничего не надо, спасибо. – А в Южную Америку вы раздумали ехать? – Конечно, друг мой, конечно... Что мне там теперь делать? Вашингтон больше не говорит об обмене денег, а в мои годы... Он и в самом деле сильно постарел, а образ жизни, который он вёл, вряд ли шёл ему на пользу. Румянец исчез с его щёк, и говорил с трудом. «Можно ли вообще причислить его к живым? » – подумал я. Убедившись, что ничем не могу ему помочь, я откланялся. Я решил изредка навещать его. Но через несколько дней, раскрыв «Нью-Йорк таймс», сразу обратил внимание на заголовок: «Смерть французского эмигранта. Чемодан, набитый долларами!» Я пробежал заметку: в самом деле, речь шла о моём Бораке. Утром его нашли мёртвым: он лежал на чёрном чемодане, накрывшись одеялом. Умер он естественной смертью, и все его сокровища были в целости и сохранности. |
|